- - Не дано ни Эдипу, ни остальным

 

Аннотация: Трагедия Софокла о катастрофе правителя Фив Эдипа получила непревзойденную известность, но о ней толкуют превратно. Пьеса подвержена ремифологизации, и в результате видим огромное, с далеко идущими последствиями предательство. Драматизм взаимоотношений, которые разработал прославленный автор, завуалирован еще в «Поэтике» Аристотеля, а сравнительно недавно (на фоне двадцати пятых веков) – Фридрихом Ницше и Зигмундом Фрейдом. Одно из главных заблуждений состоит в навязывании статичности и безответственности. Мол, все предопределено и характеры статичны, объективно невинны.

 

    Бесчисленные интерпретации прославленной трагедии о властителе Фив сходятся в том, что в них утверждается: трагическое потрясение испытывает только центральный герой. У остальных персонажей функция исчерпывается раскручиванием сюжетных ходов. Их появление всего лишь «служебное»: надо же кому-то объявить вскрывающиеся факты и тем самым менять обстоятельства. Но таким образом уводится в сторону конфликтное начало, которое охватывает не только главные, но и на первый взгляд побочные персонажи. Поскольку их появление на сцене получает лишенное драматизма истолкование, с неизбежностью появляется декламация и риторическая патетика. При рассмотрении античной драматургии, эта присущая театральной специфике общая зависимость не берется в расчет. Для сокрытия подмены утверждается, что это наследие можно определить как особенный подвид Соответственно, для самой что ни на есть образцовой трагедии в Древней Элладе, подносится подмененная специфика со всеми проистекающими последствиями. Одна из знаковых подмен – это придуманный титул «царь», хотя в оригинале Софокла читаем прозвище: «Эдип тиран», и оно не изменилось и у современных греков.
    Чтобы опровергнуть эти недоразумения, нам придется установить как раз обратное тому, что утверждала в учебнике Н. Чистякова:

    «Софокл еще далек от искусства индивидуальных характеристик современной драматургии. Его героические образы статичны и не являются характерами в нашем смысле, так как герои остаются неизменными во всех жизненных превратностях. Однако, они велики в своей целостности, в свободе от всего случайного. Первое место среди замечательных софокловских образов по праву принадлежит Эдипу, ставшему одним из величайших героев мировой драматургии». (Чистякова, Н., Вулих, Н. История античной литературы. М., 1971, С. 128.)

   Категоричность подобных утверждений выглядит авторитетно, но Софокл отнюдь не «далек от искусства индивидуальных характеристик». Он владеет им в совершенстве! Его герои все время в динамике, их раздирают противоречия, им приходится принимать ответственные решения и расплачиваться за свои иллюзии, толкнувшие их к вероломным поступкам.
   Давайте проверим, имеет ли основание такой радикально новый взгляд по сравнению с приевшимися догмами? Разберемся, как сложилась жизнь Иокасты, о которой в Дельфах никто ничего не пророчил. Разве у нее не находим индивидуальные черты и развитие, если вначале ей важно только собственное спокойствие. Вот ее «кредо»:
    Жить следует беспечно – кто как может… (Здесь и далее цит. по: Софокл, 1954 пер. С.В. Шервинского; стих 954)
    Если исповедуется такого рода максима, мы вправе заключить, что когда обрекали на смерть ее первенца, царица не очень-то печалилась и вовсе не противилась прокалыванию его ножек. Эти болезненные повреждения детеныша причинили то распухание, которое отражено в имени «Эдип». Здесь же она не очень-то переживает и за обрушившиеся на Фивы беды. Единственная ее тревога, что пророчества не дают покоя супругу:
    Лишь тем он внемлет, кто пророчит ужас.
    Бессильна я его разубедить… (892, 893)
    Иокаста стремится отвести мужа в сторону от тревог: жрецы не боги, а тоже смертны как остальные люди:  
    Меня послушай: из людей никто
    Не овладел искусством прорицанья. (656, 657)
    А вот еще одна оспаривающая авторитет оракулов реплика:
    Был Лаю божий глас, – сама не знаю,
    От Феба ли, но чрез его жрецов, –
    Что совершится рок – и Лай погибнет
    От нашего с ним сына… (688-691)
    Наблюдаем странное несоответствие: с одной стороны сила пророчеств опровергается, но, тем не менее, во избежание накликанной беды был принесен в жертву невинный младенец, чье появление ожидалось так долго. И не находим и тени раскаянья за содеянное преступление. Здесь трагические взмахи руками, выдергивание волос на подмостках были бы не к месту. Этой противоречивостью мы не бросаем тень на мастерство Софокла, а как раз наоборот. Она свидетельствует, сколь проникновенно обрисован характер Иокасты. Ведь, благодаря этим трещинам в будто бы монолитном характере царицы, мы понимаем ту двойственность, за которую ей в скором времени придется заплатить своей жизнью. По отношению к Иокасте никто не предвидел инцест или самоубийства. Едва от своего второго супруга она узнала о возможной опасности, как бы он не убил своего отца и не наслаждался в постели со своей матерью. (В Дельфах о супружестве не говорилось.) Выходит, что принятая ею вина за преступный брак не столь уж и бесспорна. Откуда было ей знать, что именно она родила мужчину, в браке с которым родятся четверо детей? Почему она не оправдывать себя, не исповедует прежний принцип о беспечной жизни, а после: будь что будет? Нет, несмотря на эти исходные «принципы», Иокаста совершает крутой поворот и в расплату за беззаботность, она повесилась в своих покоях. Подведя итоги своей жизни, она, наверное, вспомнила, как послала младенца на смерть в Кифероне. По моему, за царицей водится и «грех» внебрачной связи с внебрачным же братцем царя. Названный как Пастух Лая персонаж был в царской свите во время побоища. Ему же Иокаста дарует «милостью» пасти овец на горные луга. Когда Эдип расспрашивает его, Пастух уточняет, что является рабом, «но не купленным, – я рос при доме». (1098) Известно, что современник трагика Перикл имел потомка от Аспазии и так же у Лабдака кроме законного наследника Лая был и этот сын от наложницы. В отместку за унижение быть рабом в доме брата он и наставил рога извращенцу. Просто так не рискнешь сблизиться с царицей. Мало ли, что ее супруг опозорился похищением Пелопсова сына Хрисиппа, чем и проявил свое влечение к юношам, а значит и пренебрежение к прелестям Иокасты…
    И получается, что овдовевшая царица поддалась иллюзии, что сумеет перехитрить судьбу и отвоевать свое человеческое счастье. Только в порядке исключения такая надежда несостоятельна. Верно: до поры до времени все складывается удачно, устроить себе сладкую жизнь ей удалось. И теперь видим, что она выговаривает угрозы, сыплет риторические вопросы, заявляет свою уверенность, что ей все сойдет с рук:
    Вот почему сейчас богов глаголу
    Не верю я – и не поверю впредь. (834, 835)
    В ответ ее супруг высказывает полное одобрение: «Да, ты права». И тут царствующая чета обменивается репликами, убеждая друг друга сколь излишни все эти пророчества. А, ведь, они только что искали совет и помощь у богов. Как же это так? Эдип вначале посылает Креонта в Дельфы, приступает к исполнению данной шурином интерпретации пророчества, а потом солидаризируется со скептицизмом жены к пророкам и богам? В наиболее наглядном виде эти колебания между двумя крайними позициями даны в третьем эписодии. Он начинается торжественным обращением-просьбой к Аполлону. Но как только Вестник из Коринфа поведал о смерти тамошнего правителя, это священнодействие полностью отстраняется.          Где вы, богов вещанья?
     Боялся царь Эдип его убить –
     И прочь бежал; Полиб же сам скончался,
     Как рок велел, не от его руки. (921-924)
     Эдипу эта новость нравится, и, не тратя время на скорбь по отцу, выказывает сожаление, стоило ли оглядываться на пророчества:
     Увы! К чему нам было чтить, жена,
     Полеты птиц и жертвенник пифийский… (939, 940)
     Иокаста даже огрызается, что прежде ее слова повисали без должного внимания:  
     Тебе об этом мало ль я твердила? (948)
     И дальше дает свой наказ:
     Отныне страхом не терзай души. (950)
     Вот как царица обобщает свою уверенность, частично уже процитированную:
     Чего бояться смертным? Мы во власти
     У случая, предвиденья мы чужды.
     Жить следует беспечно – кто как может. (952-954)
     Возможно, в том, что Софокл вложил в свои персонажи слова сомнения, кто-то найдет подтверждение «консерватизму» Софокла. Но не обязательно консерватор тот, кто не возводит случайность в абсолют, кто верит: ответственные мысли и поступки спасительны для любого человека. Это отметим в скобках, а возвращаясь к героям Софокла подчеркнем, что они постоянно мечутся в разные стороны, ищут себе спасение в порядке исключения.
      …Все ли было «как положено» при рождении младенца? Как было сказано и выше, в драме указано, что детеныш, которому в Коринфе дадут имя Эдип, был зачат Иокастой во внебрачной связи, а «избранником» стал доверенный слуга. (В Библии жена Потифара не смогла заманить Иосифа, но тут мотив «прелюбодейца» достаточно весом – месть за униженность.) В подтверждение этой, на первый взгляд экстравагантной гипотезы, можем проследить: царица ни разу не упоминает, что брошенное диким зверям существо – это общее с ее супругом дитя. Она неизменно говорит «мой сын». Допустим, это некая случайность, поскольку общий для супругов ребенок является «своим» и для каждого из родителей в отдельности. А вот сексуальные влечения Лая однозначно преступны. Его приверженность к «юношеским прелестям» прямо таки нарицательна. Вот как Платон настаивает придерживаться бывшему «до Лая» закону:
     «Мужчины не должны сходиться с юношами, как с женщинами, для любовных утех». (Законы. Кн. 8, 836,с)
    А при том мы можем не сомневаться: Иокаста не может быть причиной затянувшегося в ее первом браке «бесплодия». Родившая в общей сложности пять детей женщина вне подозрения, и наша требовательность резонно выдвигает вопрос о супруге. При том не следовало бы укорять Иокасту за ее неверность. Ощутить себя полноценной женщиной дал бы ей возможность единственно любовник. Пройдут годы, и в лице Эдипа она заимеет гетеросексуального и вполне официального партнера. Теперь она рожает двух мальчиков, а через некоторое время и двух девочек. Отметим и несомненную «подробность»: истекшие годы, которые понадобились, чтобы первенец царицы вырос и возмужал, с неизбежностью прибавляли ей возрасту. Потом Полиник и Этеокл в свою очередь повзрослели, и ослепивший самого себя Эдип выпрашивает у Креонта заступничество только за Антигону и Исмену. И выходит, что в последний раз Иокаста смогла зачать и родить ребенка, когда ей перевалило за пятьдесят!
     Ясно, что столь полноценной женщине был необходим нормальный мужчина. Для сопряженного с огромным риском «интима» тоже нужна необыкновенная решимость партнера. В таких случаях опасение от возможного подвоха или случайного провала с последующей суровой карой огромно.
     Поэтому можем догадаться, что в опасный треугольник включился тот персонаж, которого видим на подмостках как Пастух Лая, и который уцелел в побоище на перекрестке. Узнав, кто получает жену и венец Лая, он выпрашивает себе новую должность: пастух царицы отправится в далекие пастбища. Теперь он не будет возвращаться в зимние месяцы (навещая Иокасту?). Нелишне всмотреться в ее описание той сцены, когда соизволила дать Пастуху новое назначение:                     Узнав, Что власть тебе досталась после Лая,
          К моей руке припал он и молил
          Его послать на горные луга,
          Чтоб только жить подальше от столицы.
          Его я отпустила. Хоть и раб,
          Он большей был бы милости достоин. (735-741)
     Тот, кому поверили бросить на милость диких зверей младенца, оставлен в Фивах в качестве доверенного, заслужившего особую милость фигуранта. Желание отдалиться далеко в безлюдной горе представляется нелогичным. Но это только на первый взгляд. Потому, что можем сообразить: приближенный дворцу человек вполне усвоил лицемерие и двойные стандарты. Пастух просто соврал, будто Лай и его спутники погибли при нападении многочисленной банды. Много лет назад, когда тихомолком передал младенца на усыновление в Коринф, он утаил свое неповиновение, а его лавирование мотивировано по-разному. Неверный рассказ о гибели всех спутников Лая объясняется, по меньшей мере, двумя причинами. С него могли бы спросить – и очень строго – за государственную измену: он же не бросился спасать господина от единственного налетчика. Спрятавшись в канаве или за каким-нибудь кустом, он дрожал от страха? Еще он мог возмечтать обрести официальный статус – с помощью налетчика царица освободилась от брачных уз. Но вот когда в Фивах появился тот самый убийца, который получает и трон жертвы, Пастух испугался не меньше прежнего. Не мог он питать иллюзий о нраве нового супруга «его» царицы. А что, если мелькнувшее на перепутье лицо вспомнится Эдипу? Не исключено, что кто-нибудь из окружения подбросит новому супругу намек о прежнем фаворите царицы? Нет уж, лучше запрятаться как можно дальше от Фив… Иокаста же решила, что новым «назначением» великодушно спасает отпавшего любовника от мук ревности.
     …Вот какая картина раскрывается при близком рассмотрении. Это как будто эпизодическое лицо не раз решалось на роковые поступки. Допуская, что за передачу коринфскому пастуху он получил выкуп, нам не следует забывать, что такая награда не перевесила бы опасность быть наказанным за неисполнение задания. При спасении безжалостно искалеченного существа, вмешалась милость и тут важно, как Пастух отвечает на вопрос, чьим же был этот ребенок. Эдип логично допускает, что спасатель был и отцом. И хотя мы не принимаем на веру мнительность Эдипа, на этот раз его догадка вряд ли случайна. Вот его реплика:
     Где взял его? Он свой был иль чужой. (1138)
     Ответ уклончив, отказ от отцовства неокончателен: младенца «принял от другого». (1139) Такое «получение» никак не отменяет вероятность, что биологическим родителем был именно человек, который его и спас... Просто он не мог бы считаться юридическим отцом, поскольку Иокастин супруг – Лай. Вот Эдип спрашивает:
     А из какого дома? От кого? (1139)
     Ответ туманен:
     Узнай же: был он домочадцем Лая.
      Эдипу это недостаточно и он требует однозначного ответа, а Пастух снова увиливает:
      Ребенком Лая почитался он…
      Но лучше разъяснит твоя супруга. (1146, 1147)
      Мы могли бы досказать, уточнение про себя, которое Пастух не решается озвучить: «А, в сущности, был мой», такой мотив для жалостливости вполне убедителен!
      Софокл оставил и другую подсказку кто именно – если не Лай – биологический отец Эдипа. Говорит же Иокаста о сходстве уже постаревшего властителя с обликом прежнего царя. Даже не будучи биологическим отцом Эдипа, Лай его сородич и приходятся друг другу дядя и племянник, поскольку у Пастуха и у Лая общий отец: родившийся в дворце от наложницы Пастух мог стать родителем очередного потомка Лабдака – Эдипа!
      Эти сопоставления и несомненные аналогии с законами жизни ведут к обоснованному предположению, что на распутье погибли: юридический отец Эдипа Лай и почти вся его свита. А спас шкуру как раз биологический отец экзекутора. Лай захотел жестокой смерти сына Иокасты, сознавая как свою собственную неспособность, так и нежелание быть отцом. Он обрек младенца на смерть, не только из-за проклятия Пелопса, которое повторилось и в словах дельфийского оракула. В озлоблении, а и желая себя подстраховать, Лай хочет убрать сына Иокасты. Его отправили на Киферон три дня после рождения. Вероятно, родительница пыталась задержать сыночка, но все же ему назначена смерть. Поэтому аналогия с фольклорными и мифологическими мотивами, когда сыновей отправляют подальше от родителей из-за пророчеств не подходит. Таких «изгнанников» обычно заботливо обставляют пеленками в кружевах. Не забывают положить и золота для тех добрых людей, которые бы пожалели несчастного и беспомощного найденыша…
     К чему нас привели все эти размышления? От Эдипова гнева спасся как раз его «закулисный» отец. Эта версия бросает свет и на то, почему он не рисковал жизнью, а спрятался от палицы Эдипа. Его не ужасает погибель его единокровного брата. В душе он презирает рогоносца, и вдобавок его смерть открывала путь к «возлюбленной» и к престолу. Не зазорно же помечтать: ведь на этот раз они с вдовой смогут стать родителями своей челяди, а не как вышло с их первенцем, когда Лай отсудил ему смерть от диких зверей.
     Не слишком ли неправдоподобные ожидания, спросите вы? Но именно так сложатся события с Эдипом. Он же займет царский престол, царица родит аж четверо детей. Строя подобного рода планы Пастух надумал удобную версию о происшествии и возвратился в Фивы. Однако верх взял не сбежавший, а победивший участник в стычке. Не стоит забывать: у Эдипа были солидные преимущества. Он гораздо моложе, а вдобавок его озаряет чувство личного достоинства, гордость за то, что, избегая преступления с родителями, он сам принял невзгоды скитальчества. Хоть Пастух царский отпрыск, его положение побочного Лабдакида не выдерживает сравнение с самочувствием «подлинного» коринфского принца.
    Все планы Пастуха рухнули в мгновение ока. Как только он узрел появление в городе бестрепетного убийцы, тут же ему пришлось выпросить совсем иное назначение. Надо было скорей оказаться подальше от нового правителя и большей ему милости не надо. Когда под угрозой сама жизнь, спасительны только «горные луга».
    А задумывался ли кто, почему в представлении Иокасты большая милость послать человека далеко от города? Она же не имеет понятия, что сей спутник Лая сохранил свою шкуру от ярости ее нового супруга, а не от банды налетчиков. По рассказу Вестника из Коринфа в былые годы Пастух удалялся только летом, а потом каждый из них возвращался восвояси. Теперь же – полное заточение по собственному желанию! А все объясняется тем, что, по мнению царицы, она «щедро» дарует ему спокойствие от терзаний ревности. А и лучше оберечь его от неприятностей, если кто «напьется пьяным», да проболтается, какие у него с ней были отношения. Пастуху было крайне важно посыпать прошлое пеплом забвения, не мучить душу, когда на его глазах убийца будет осквернять ложе своей жертвы и возьмет город в свою тираническую хватку.
    Увы! Это желание обрести спасение по исключению несбыточно. Избежать возмездия за прежнюю трусость, за тонкие расчеты невозможно. Истина всплывает и разражается катастрофа. Стоит подчеркнуть, что Пастуха привели только для подтверждения о нападении на Лая шайки бандитов, а потом о происшествии вообще не заходит речь. Если бы Вестник из Коринфа не узнал давнего приятеля, от которого принял младенца, Пастух бы настаивал на прежней версии с многими налетчиками и Эдип все еще бы считал себя великим спасителем беззащитных своих сограждан… Но пошли выяснения не утаивает ли нечто сей раб и так всплыл факт: мать и сын нажили своих детей в кровосмесительном браке. Впрочем, в кровавой стычке на перекрестке Эдип убил не только своего юридического отца, но и еще нескольких «отцов» по возрасту.
    Такой итог сопоставлений и размышлений полностью опровергает закостеневшие интерпретации величайшей трагедии. Так психоанализ Фрейда твердит, будто юношам присуще стремление к отцеубийству. Его пресловутый «эдипов комплекс» внушает фатальную предопределенность, и у этой догмы имеются ярые последователи. Но если эпигонам дорог авторитет их учителя, в свои утверждения, я опираюсь на описанные Софоклом факты! …
     «Почитаемый ребенком Лая» (См. стих 1146) младенец вырос крепким юношей. Он смел и решителен, породил четверо детей, а все это склоняет к выводу, что он совсем не похож на педофила, которого обычно считают его отцом. Скорее всего, у Эдипа заложены наследственные черты наложницы, которая родила Лабдаку бесправный отпрыск, известный как Пастух Лая. Своей статностью он заслужил быть в свите брата, и мог понравиться скучающей Иокасте. Такие «сюжеты» очень часто прослеживаются как в реальной истории, так и в литературе. «Доказано» побочны: сын Перикла и Аспазии, что уже отмечено, но и Эдмунд в «Короле Лире», Пьер Безухов в «Войне и мире».
     И при всей необычности этих сопоставлений, они логично проистекают из самой трагедии. Их жизненная правдивостью показывает гениальность Софокла в обрисовке действующих лиц. Каждый персонаж стремится к лучшей жизни, хочет преуспеть и избежать подстерегающую его опасность и угрозы. Всем присуще желание найти спасительный вариант и в порядке исключения перехитрить судьбу. Даже у эпизодических лиц видим метание из одной крайности в другую. Когда неустойчива мораль, все шатко и тревожно, только время от времени возникают надежды на чудо, которое устранит плохие обстоятельства. Каждый надеется вымолить либо у «земных» небожителей, или же прямо у олимпийцев личный успех, лучший жребий…
     Драматические перипетии с колебаниями, иллюзиями и разочарованиями переживают и фиванские старики. Обычно мораль всей трагедии сводится к сентенциям, которые изрекает Хор. Ему зачитывается самодовлеющая мудрость – будто окончательный смысл трагедии содержится в финале пьесы:
     Значит, смертным надо помнить о последнем нашем дне,
     И назвать счастливым можно, очевидно, лишь того,
     Кто достиг предела жизни, в ней несчастий не познав. (1488-1490)
     Иначе говоря, не дано смертным предвидеть, что за неприятности уготовила для нас судьба и поэтому нам надлежит проникнуться «здоровым» скептицизмом. Лучше воздерживаться от восторженности и не очень-то доверять тем, кто возвысился над окружающими – все преходяще… Что же, мысль достаточно трезвая, часто убеждаемся, что она актуальна во все времена. Но нельзя согласиться, что она исчерпывает завещанный гением смысл. Такое утверждение: мол, нечего особо высовываться, уважаемые дамы и господа, просто тривиально. Ведь, при таком раскладе вещей трезвое понимание откладывается в далекое и необозримое будущее. По правде сказать, фиванские старцы, скорее всего, важничают и высокопарной риторикой стремятся скрыть собственную близорукость. До того, как разразился трагический итог в судьбе Эдипа, они не выяснили как скверно его царствование, стоившее много жизней, падежи скота, уничтожения посевов. Ведь Фивам угрожает потеря всего населения: «Пустеет Кадмов дом». (29) В то же время, нельзя сказать, что Хор не высказывает верные наблюдения, точные оценки. Например, в тот момент, когда спорят Эдип и Тиресий, Эдип и Креонт. В ряде случаев они дают царю не совсем «приглядную» оценку:
     Нет, без сомненья, спорили они
     Во власти гнева, здраво не размыслив. (495, 496)
     Высказанные Хором резервы к властителю смягчают гипноз сверхъестественной фатальности: это же намек, что налицо «трагическая вина». Когда Аверинцев обсуждает гордость Эдипа, в оговорке под чертой он допускает и более глубокое значение в реплике Хора «Гордыней порожден тиран». (850) (См.: Аверинцев, С. К истолкованию символики мифа об Эдипе. // Античность и современность. 1972, С. 93.) И все-таки, мнения этого коллективно действующего «лица» слишком общи. Остается в силе их верноподданническое поведение. Поэтому Хор не заступается за Тиресия. А ведь слепой прорицатель указывает с почти буквальной точностью грехи того, кто спас Фив от Душительницы. Ведь, по «возрасту» Лай отец Эдипа, Иокаста – мать. Хор заявляет свою трепетную набожность, однако не заступается за жреца. Кредит его доверия отдан тому, у кого рычаги светской власти. Так что старики как заядлые конформисты сохраняют «нейтралитет» и отказываются осудить нападки Эдипа:          Креонт
  Бессовестный! Посмел в рассудке здравом
  Меня таким наветом очернить!       
  Хор          
  Не знаю, нам темны дела царей… (500-502)
  Податливость Хора эмоциональным манипуляциям проявляется в их патетических песнях в третьем стасиме. Прославляется божественное происхождение их царя: его, должно быть, родила какая-нибудь Геликонская нимфа от Пана или Аполлона, от Гермеса, а принял его рождение Вакх. (См. 1072-1084) В мгновение ока забыт весь ужас от судьбы Иокасты, которая только что с воплем взмолилась, чтобы Эдип не узнал истину о себе. Им, видите ли, достаточно впасть в эйфорию, раз их царь властно заявил свою уверенность:
    Я – сын Судьбы, дарующей нам благо,
    И никакой не страшен мне позор.
    Вот кто мне мать! А Месяцы мне братья… (1053-1055)
    В такую требовательность не будем вкладывать гордыню превосходства. Но все же необходимо отбросить застывшие – да и отдающие вульгарным социологизмом – представления, будто драматург солидаризуется с мнением фиванских старцев, как с представителями народа. Далее делается ошибочный вывод, что Софокл не принимал присущий эпохе религиозный скептицизм, а исповедовал традиционные верования. С другой стороны диалогичное начало в высокой драме исключает возможность, что бы кто-либо – и в том числе коллективный герой от имени народа – выговаривал окончательную истину. В момент, когда Хор отказывается от поддержки Тиресия в пользу Эдипа, старцы уповают на то, что их большинство, а жрец одинок в своем мнении. Напрашивается аналогия с демагогией, когда во время Пелопонесской войны афинские политики проводили свои корыстные интересы «демократичными» приемами. И можем с уверенностью сказать, что Софокл не отождествляет свои понятия с позицией Хора!
    Мудрость старцев сомнительна, хотя бы потому, что Хор не понял в чем суть расспросов Сфинги о человеке. В загадке содержится антропологическая «начинка», которая отсылает нас к основаниям философии Протагора. До него удостаивалась вниманием не только мифология, но и разные элементы или стихии в натурфилософии, числа, атомы… Теперь рассудок бросается в новые крайности и, то впадает в плен надежд о божественном спасении, то сникает в мрачные разочарования. Поскольку Хор не упражняет какую-либо власть, он может оценивать ее извне. Фиванские старцы видят всю гибельность бога войны Арея. Правдиво судят они и о непомерной гордости в побуждениях тиранической личности. Но все же старцы не отвергают эти беды, а надеются спастись по исключению…
    Увы, сглаживание острых конфликтов и оглядка на сильных мира сего спасительна только на первый взгляд. Как раз при таком поведении невежественные поступки накатываются как снежный ком. И видимое «великолепие» с неизбежностью приводит к крушению. Слишком поздно фиванские старцы пришли к умозаключению, как преходяще человеческое счастье.
    …Чтобы понять однобокость приевшихся пересказов трагедии, посмотрим утверждение болгарского профессора Александра Ничева, который перевел и сохранившееся семь трагедии Софокла:
     «Не нужно искать трагическую вину Эдипа в том, что он совершил отцеубийство и вступил в кровосмесительный брак – эти поступки свершились вне действия трагедии. Важны события, составляющие канву самой трагедии. Она является функцией той гневливости, которую герой проявляет перед зрителями, а не тех его качеств, которые проявлялись в иное время и на другом месте». (В предисловии к книге: Аристотел. За поетическото изкуство. София, 1975, С. 46.)
    Такое ограничение в рамках проистекающих на глазах событий нарушает целостность текста. Надо ли по столь формальному предлогу перечеркивать осмысление ретроспективно упоминаемых происшествий и взаимоотношений? Разве не важно поведение царствующей в Коринфе четы, которая усыновила беспомощное создание? Нужды нет, что они совсем «далекие от сцены». Предпринятые ими ходы и их рухнувшие иллюзии вполне достойны обсуждения.
    …Спору нет, что кроме Меропы и Полиба, мы не видим на сцене и Лая , которого Эдип убил, еще до своего появления в Фивах. Тем не менее, лавирование этих властителей между обстоятельствами, утаивание истины, аристократическая чванливость – все эти «подробности» очень важны для общего раскручивания сюжета и для понимания трагических потрясений. Поступки приемных родителей, когда приняли искалеченного дитяти, а потом наказали дружка Эдипа за высказанную в опьянении правду, произошли «заочно», но от этого они не становятся незначительными. Хотя векнценосная чета в Коринфе вырастили чужого детеныша как своего любимого сына и наследника, они его и потеряли, потому что Эдип поверил столь категорически высказанной… лжи! И возникает нериторический вопрос: разве они не сохранили бы себе сына, если бы сказали ему, что не столь интересно кто тебя породил, а важна духовная связь между близкими людьми. Суть человека не сводится к животным инстинктам, узы происхождения не самое главное. Усыновителям полагаются сыновние чувства за заботы и любовь. Ведь обречение ребенка на смерть собственной матерью – жалкое пренебрежение человеческого долга. Но избалованная царица со своим девизом: «Жить следует беспечно» (954), «беззаботно» (958), отдала долгожданного сынишку на растерзание диким зверям. Уж не чувствовала ли она себя виноватой за супружескую измену. Верно, что не по своей вине она сохла вне радостей плоти и последующего материнства. Что в основе этих несчастий ее супруг и его преступления. Но где же в этом вина рожденного ею детеныша?
    В свою очередь, властвующая чета в Коринфе тоже предпочла поддерживать видимость благополучной семьи. И они выбрали невежественное спасение по исключению, предпочитая наказывать всякого, кто (ненароком или со злобой – не важно) открыл Эдипу истину.
    Не понадобиться избыточное воображение, чтобы понять: усыновители опасались, как бы их сын не предался смущающим раздумьям. Поэтому они предпочли развеять раз и навсегда его сомнения и первым делом строго наказали «обидчика». И именно запавшие в душу принца сомнения подтолкнули его искать авторитетное разъяснение у дельфийского оракула. Там он был напуган данным ему пророчеством и пустился по свету как можно дальше от Коринфского двора. Таким образом, для Меропы, и Полиба все накопленные богатства, утвержденное господство оказались лишними – некому передать эти «ценности». Вполне вероятно, что и царь Коринфа пользовался «славой» тирана, поскольку не находим никаких фактов, будто он был любимым всеми правителем. Не случайны те слова, которыми Эдип свидетельствует о реакции усыновителей, когда Эдип сказал им, что «напившийся пьяным» (756) гость его «поддельным сыном обозвал». (757)
           И распалились оба
    На дерзость оскорбившего меня.
    Их гнев меня обрадовал… (760-762)
    Возможно, вследствие напророченных ему преступлений Эдип принял решение не возвращаться в Коринф, где мог бы поднять руку на «отца» по причине тиранической выходки Полиба. А что если овдовевшая супруга возжелает любовных утех от сына? Подобное извращение описал Диоген Лаэртский в трактате: «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Из его Книги Первой, гл. 96 узнаем, что известнейший тиран Коринфа Периандр сделался особенно жестоким в результате раскрывшейся истины о кошмарном подлоге своей матери. Оказалось, что во время какой-то оргии он был в соитии с той, которая его же и родила…
    Эти выкладки вызывающе неожиданны, однако своей логичностью они упраздняют мифологическое восприятие «Эдипа тирана». Так же показателен факт, что Эдип не впадает в грусть, да и никто не выказывает ему соболезнования в связи со смертью Полиба, который пока все еще считается его отцом. Тут предвижу возражение: мол, Вестнику из Коринфа известно, что скончавшийся царь не является родителем Эдипа. Ведь он и доставил младенца на усыновление. Вместо ритуалов сопереживания начинается деловое выяснение истины, которую коринфский пастух утаивал, но теперь ее раскрытие выглядит спасительным и угроза «с матерью сойтись» (768) отпадет. Соответственно, коринфянин рассчитывает на награду. Именно в ожидании поощрения Вестник подал свою информацию, а мы узнаем, как беззащитный детеныш избежал смерти на Кифероне.
    Но Софокл зафиксировал показательную мнительность правящей в Фиве четы. И у царицы, и у царя на первом месте возникают подозрения, что у правителей в Коринфе случилось неладное:
    Как? Разве власть уж не в руках Полиба? (906)
    Это реакция Иокасты, которая тоже не выказывает соболезнование. В вопросе же Эдипа при сообщении о смерти видим такую же градацию:
    Убит он? Или умер от болезни? (935)
    Мнительность трепещущего за собственную жизнь тирана очень и очень показательна, а разработанность образа вызывает восхищение психологической точностью. «Тревожный» вариант, что пророчество все же подтвердилось, если отца убила грусть и переживания за утерянного сына – не более чем поза. К своему властителю фивяне относятся настороженно и даже в будто нейтральных обращениях виден страх, опасливость. Высказанные упреки маскируются озабоченностью за его собственное благополучие. Так в самом начале Зевсов жрец сыплет комплименты «первому человеку» (33), «наилучшему из мужей» (40), «лучшему среди смертных» (47), но и выказывает прямое предупреждение:
      Да не помянем впредь твое правленье
     Тем, что, поднявшись, рухнули мы вновь. (49, 50)
      Из этой же серии и угроза:
      Коль ты и впредь желаешь краем править
      Так лучше людным, не пустынным правь
      Ведь крепостная башня иль корабль –
      Ничто, когда защитники бежали. (54-57)
      …Эдипу не оставалось ничего иного, как рьяно приступить к спасительным действиям, но опять же его меры направлены на частное. Скверна, о которой толкует Креонт, понимается только как дерзость цареубийства, и неправедное правление при тирании вовсе не обсуждается. И в очередной раз оказывается, что Эдипу вполне достаточно выявить и наказать того, кто отнял жизнь его предшественника:
      Кто б ни был тот убийца, он и мне
      Рукою той же мстить, пожалуй, станет. (139, 140)
      Незыблемость его власти отнюдь не гарантирована, и – никак того не подозревая – царь берется ловить… самого себя! ---------------------------------------  

© Орлин Стефанов СТЕФАНОВ, доктор филологии
Е-mail: orlin_stefanov@abv.bg , skype: orlinstef тел.: +359 885574927