Постинг
10.04.2017 09:36 -
ВЕРХОГЛЯДСТВО И ТВОРЧЕСТВО - НЕСОВМЕСТНЫ
Автор: orlinstefanov
Категория: Изкуство
Прочетен: 736 Коментари: 0 Гласове:
Последна промяна: 27.04.2017 05:24
Прочетен: 736 Коментари: 0 Гласове:
0
Последна промяна: 27.04.2017 05:24
У классиков ничто не случайно. На примере двух шедевров Софокла и Шекспира утверждаю эту непреложную истину. А то, как некоторые "новаторы" заявляют свои претензии, решаясь на кощунственные деформации, останется приметой кризиса в обществе... Статья предназначена для Конференции в Уфимской академии искусства.
СЛУЖЕБНЫ ЛИ «МАЛЕНЬКИЕ» РОЛИ У СОФОКЛА И У ШЕКСПИРА? Создавая свои пьесы, великие драматурги Софокл и Шекспир имели в виду равно не только центральных героев, но и самых – на первый взгляд – периферийных персонажей. Ибо жизнь проявляется в многообразии и все в ней взаимосвязано. И когда мы не придаем значимость этим „маленьким ролям” – то это признак непростительного верхоглядства. На примере „Эдипа тирана” Софокла и „Гамлета” Шекспира утверждается эта взыскательность. Ключевые слова: Софокл, Шекспир, Эдип, Гамлет, Вестник, Пастух, Озрик ٭ ٭ ٭ О классических произведениях все много говорят, шедевров обсуждают, но их никто не читает – острил Оскар Уайльд… Мы улыбаемся остроумию мастера парадоксов, однако суть-то, в общем, не совсем приятна. Ведь, среди говорящей и обсуждающей публики, «почетное место» отведено специалистам: литературоведам, эстетикам, критикам. К сожалению, в этой гильдии с особой настоятельностью воспроизводятся общепризнанные концепции, устоявшиеся представления, и подчас формулы отрываются собственно от самих литературных памятников. Получается, что первая обязанность знатоков досконально владеть предмет своих теоретических построений, отходит на второй план. И вместо поиска вложенных в образном постижении жизни смыслов, выбирается однобокая теория, которую можно подтверждать и разжевывать передергиванием фактов, выпячиванием подробностей устоявшегося «научного» фольклора. Предвижу упреки в огульное отрицание и поэтому напомню, как изображают Гамлета этаким бойким, худощавым дуэлянтом – сущий Д Άртаньян (да простится мне этот анахронизм). А у Шекспира четко указано, и словами самого принца, и устами его матери, что у него «тучная плоть» и одышка. Верю, что мои оппоненты примут эту коррекцию. Вероятно не без скрипа, но с неизбежностью. Зато когда настаиваю, что властитель Фив тиран, старое защищается с особой рьяностью. А при том великий трагик назвал в самом заглавии своего главного героя прозвищем, за которое рубят голову, если кто из поданных скажет ему это в глаза. Воля автора «Эдипа тирана» напрямую отвергнута, и вслед за интерпретаторами переводчики проталкивают титул – «царь»… …Не торопитесь, друзья, упрекать меня, что-де разговор обещан о второстепенных ролях, а останавливаюсь на самых знаменитых персонажах в мировой драматургии. Просто начинаю с бесспорных примеров интерпретативной дислексии. Легче понять насколько закручена ситуация в отношении «маленьких» ролей, если в постановке болгарского режиссера Явора Гырдева видим как датский принц предстает в «обнаженном» виде на двух перилах в стойке знаменитой графики Леонардо Да Винчи «Витрувианский человек». Или в столь нашумевшей постановке Римаса Туминаса в театре им. Вахтангова одетый в современном щегольском костюме Эдип когда играет на саксофоне. Мало ли, что столь экстравагантные покушения на самые знаковые роли «проходят», и за свои сценические крайности режиссеры получают ажиотажный прием у зрителей. Я советую настоятельно призадуматься. Допускаю, что публике лестно продемонстрировать душевную широту и принять дерзкое покушение за смелое новаторство: надо же расширять горизонты прекрасного и т.д. и т.п., но пристало ли с любыми выдумками соглашаться? И чтобы объяснить такие феномены, поможет двойное допущение в «Новом наряде короля» Андерсена. Если не видишь прекрасные узоры на тканях и дивный покрой королевской обновки, ты либо глуп, либо ты недостоин занимать свою должность при дворе. Вот и начинается повальное «видение» того, чего нет и в помине… …И если пренебрегаются авторские описания протагонистах, следует ли удивляться тому, что еще меньше внимания удостаиваются эпизодические фигуры. Таких как Вестник из Коринфа, который извещает о смерти Полиба, или как Озрик, который появляется в самом конце „Гамлета”. (Например, в постановке с голым принцем, о которой я уже упомянул, за Озрика был определен актер, но до премьеры роль «сократили».) А, в сущности, эти „маленькие” роли нужны великим драматургам не только, что бы с их помощью раскручивался сюжет. Мол, надо же кому-нибудь сообщить о кончине Коринфского властителя и рассказать Эдипу, что когда-то его спасли на Кифероне от диких зверей. Соответственно для фехтования нужны рапиры и кто-нибудь должен вести переговоры с принцем о предстоящем состязании. И вот я предлагаю заглянуть поглубже и проверить: есть же у этих героев свои мотивы поведения. Лелеют же они свои надежды, претерпевают некие разочарования. Они не занимают большое место в драмах, не запоминаются крутыми поворотами в их судьбе, поскольку не погибают, их никто не пронизывает (мечом или шпагой), не отравляет, не замуровывает в пещеру и на себя они не налагают руки. Такого перелома в своей судьбе они не испытывают, но хоть и отличается от главных героев, это не означает, что в таком роде образов не отображены особенности человеческой психики, что их поведение не раскрывает важные истины. Ведь, и тогда когда писались знаменитые драмы, и сейчас, когда они ставятся на сцене, зрители не носили и не носят царские венки и короны, не наследуют троны и жезлы. Да и сами драматурги – хоть и гениальны как писатели – не более чем обыкновенные люди. Раз все это не вызывает сомнения, им должны быть интересны и периферийные герои. Их поступки и характер в еще большей степени небезразличен для современных зрителей. Если, конечно, не будем подходить половинчато, нетворчески. Например, надо найти способ задержать зрительское внимание на совершенно мимолетное появление ворвавшихся к королю вместе с Лаертом датчан. Они же взбунтовались против власти Клавдия и рассчитывают, что разгневанный за смерть отца сын Полония низвергнет недавно обосновавшего на престоле, прослывшего как пьяницу «венценосца». Только при четком показе яростных датчан, станет ясно насколько опасна ситуация для короля. Тогда и сможем оценить по заслугам тонкую психологическую игру по превращению Лаерта как угроза королю, в Лаерта как орудие для устранения опасного племянничка. Или взять совсем «эпизодическое» лицо в «Антигоне» - Страж, который сначала пришел сказать, как он и его товарищи нашли труп Полиника, присыпанный землей. Он неохотно появляется на глаза Креонта, опасаясь, что гнев за нарушенный приказ разразится на его голову и зарекается, что больше возникать не будет. Все же, клятву он нарушает и приходит уже не по жребию, а ведет пойманную Антигону. Он как-то заикается о жалости, но твердо выбирает собственную безопасность: И было мне и сладостно и горько: Отрадно самому беды избегнуть, Но горестно друзей ввергать в беду. А все ж не так ее несчастье к сердцу Я принимаю, как свое спасенье. (Пер. С. Шервинского, ст.440-444) Пристальное внимание к людям «из окружения» выявляет более выпукло и центральных героев. А в чисто актерском плане помогает сделать сценическое поведение запоминающимся. Не редко, именно внимание к „проходному” действующему лицу может раскрыть подлинный замысел драматурга. Неподражаем по своей краткости момент выбора Бориса Годунова в цари. Пушкин вложил в действиях бабы, которая бросает ребенка, чтобы тот заплакал, и мужиков, которые – кто луком, кто слюной – хотят изобразить подходящее для данного момента состояние. Всем понятно, что разыгрывается «театр избрания» на престол, но не доиграть положенное нельзя! Возможна и аналогия с изобразительным искусством, когда в углу грандиозных полотен или фресок художники помещают свой автопортрет. Они не выставляют себя богами или полководцами, но в том и состоит их гениальность, что успевают раскрыть свое мироощущение в, казалось бы, самом незначительном лике, в „мелкой” подробности. Так же и создающие целостный мир драматурги не относятся с пренебрежением даже к самому малому из действующих лиц. Вернемся, однако, к Софоклу и Шекспиру. В «Эдипе тиране» участвуют двое пастухов. Вначале это Вестник из Коринфа с сообщением о смерти Полиба. Потом на сцене появляется и его давний дружок с киферонских пастбищ. Он был доверенным лицом в дворе фиванских властителей, летом выводил стада на выпас, а теперь удалился прочь из города насовсем. Но его вызвали свидетельствовать о смерти прежнего царя и так оба мужчины встречаются снова: уже перед строгим взглядом спасенного ими Эдипа, который теперь уже царствует в Фивах. Коринфянин явился будто бы со скорбным известием, но не выказывает соболезнования ни Иокасте, ни Эдипу. Он хитро рассчитывает получить награду, поскольку приглашает фиванского властителя занять освободившийся престол в Коринфе. Справляясь с оригиналом, понимаем, что пришельцу известна суть здешнего правителя. Он расспрашивает фиванцев о доме «тирана Эдипа». (900) Иначе говоря, он не прочь козырнуть этим знанием, как бы сочувствуя фивянам. Мы можем догадаться, что вопрос этот чисто риторический. Разве в любые исторические топосы архитектура властительских хором не говорит сама за себя? Но запанибратство Вестника чуть не вышло ему боком: лишний вопрос слышит находившаяся здесь супруга тирана. И Хор поспешно пытается замять скандал, пользуется местоимением, потом тут же объявляет титул венценосной свидетельницы, дабы новоявленный знаток образумился: Вот дом его; он сам – внутри, о, гость, А вот – царица, мать его детей. (902, 903) Ну, что остается делать ляпнувшему глупость искателю награды и строящему планы попасть в круг близких сподвижников нового распорядителя богатствами на Коринфе? Да и супруге надо как-то замять неловкость. И без этого болтуна Иокасте хватает тревог! Так что оба предпочитают стушевать возникшую проблему: ВЕСТНИК Будь счастлива всегда и весь твой дом, Царя благословленная супруга! ИОКАСТА Прими в ответ благое пожеланье – Его ты заслужил своим приветом. (904-907) Ни Вестник, ни царица не обсуждают прозвучавшую крамолу, и невольный конфуз удачно замазан. Интересно проследить, как воспринимается сообщение Вестника о том, что престол в Коринфе свободен. Сначала переспрашивают то ли, что он потерял власть (Иокаста), то ли, что он убит (Эдип). И поэтому коринфянин искренне удивляется: разве пожилому человеку не возможно бы умереть и просто так, из-за возраста. Его недоумение дополнительно раскрывает мнительность царствующей в Фивах четы. Они постоянно озираются, как бы им самим не пострадать от зложелателей. Подтверждается заявленное в самом начале желание Эдипа выловить прежних убийц, которые бы убрали его самого. Когда вновь настает смута из за эпидемии, он будет начеку. Прежде свирепствовала Сфинга, а теперь город страдает от огненосного мора… Я не о ком-нибудь другом забочусь, – Пятно снимаю с самого себя. Кто б ни был тот убийца, он и мне Рукою той же мстить, пожалуй, станет. Чтя память Лая, сам себе служу. (137-141) Раз Эдип однозначно объявляет озабоченность за свою собственную жизнь, то нам надлежало бы отказаться от тысячелетнего заблуждения, будто царь совершенно бескорыстно, прямо жертвуя себя, желает выведать истину о причине страданий его сограждан. Выходит, что – наоборот – он обеспечивает собственное спокойствие. Ему, конечно, важно не остаться одному: нужны и граждане, и рабы. Кому же еще придется создавать блага для его государства? Однако спасать надо города от скверны тиранического правления. Суть пророчества подменена интерпретацией Креонта. Вполне дворцовая версия ставит во главе угла цареубийство. Вне всякого сомнения, предлагаемое тут толкование радикально меняет застывшие концепции. Но, тем не менее, оно вполне логично. И логика эта подтверждается реакцией Вестника. Мифическая выспренность становится выхолощенной, лишней, когда высветим мотивы и надежды, которыми руководствуется Коринфянин. Ведь, сообщение, что детеныш с проколотыми ножками лишь усыновлен Меропой и Полибом, тоже не высказано с безличной, то бишь, служебной интонацией. Он бы до конца утаивал эту истину, но решился ее высказать опять в желании заслужить награду. Надо же было успокоить будущего царя Коринфа, что ему не надо опасается. Инцест с Меропой исключается, и пророчество не должно останавливать Эдипа. Он всего лишь усыновленный, а именно Вестник и является тем, кто спас обреченного сосунка… Получит ли, однако, этот человек вожделенную награду и должность доверенного лица? Нисколько: шквал непредвиденных событий сметает того, кого Вестник намеревался осчастливить известием о… смерти „отца”. Не менее интересна фигура фиванского Пастуха, которого вызвали как свидетеля убийства на знаменитом перекрестке. Именно этот человек передал на усыновление обреченного младенца. Теперь Эдип спрашивает его, а не был ли тот ребёнок его сыном? Ведь, проявленная жалость не объяснима. И как отвечает на заданный в лоб вопрос Пастух? Весьма уклончиво: „Был он домочадцем Лая”. (1142) Эдипу этого недостаточно, речь же идет о нем самом, и он требует уточнения: „Рабом он был иль родственником царским?” (1143) Последовавший ответ снова неоднозначен: Ребенком Лая почитался он. Но лучше разъяснит твоя супруга. (1146,1147) Именно, что почитался. Потому что Иокасте пришлось зачать своего первенца не от Лая, который был падок не до женских прелестей. Известно из мифологии, что Пелопсово проклятие он «заслужил» тем, что соблазнил его сына Хрисипа. Если Иокаста родила в общей сложности пятеро детей, значит, долгое ее бесплодие было прервано только заместителем Лая. В таком качестве выступил не купленный, а рождённый от наложницы Лабдака, раб. Пастух рискнул наставить рога законно рожденному братцу в отместку за свое бесправное положение. Потому и передал свое чадо на усыновление в другой город: версия, возникшая спонтанно и у Эдипа... Биологический отец прикрыл и другую роковую истину. Ложная версия о смерти Лая и остальных его охранников тоже неслучайна. Пастух то ли испугался, то ли, спрятанный за каким-нибудь кустом, наблюдал гибель единокровного братца с надеждой. Оставалось единственно солгать: нападали многие, а потом занять место Лая на троне и теперь родились бы уже «официальные» дети. Но взяла верх молодость, дерзость Эдипа. Прежнему фавориту пришлось спрятаться. Не мог же он питать никаких иллюзий относительно нрава молодчика. Вот как он выпросил у Иокасты свою отставку: …Сюда пришёл он, но, узнав, Что власть тебе досталось после Лая, К моей руке припал он и молил Его послать на горные луга, Чтоб только жить подальше от столицы. Его я отпустила. Хоть и раб, Он большей был бы милости достоин. (735 – 741) Здесь наш «периферийный» персонаж не фигурирует на сцене, а его поведение описано в воспоминании Иокасты. Но и этот рассказ заслуживает пристальное внимание. По мнению царицы, она спасает его от уколов ревности. А Пастуху важно укрыться, чтобы новый властитель не догадался: этакое лицо мелькнуло во время бойни. Да и вдруг некто может намекнуть, что побочный братец Лая и его скучающая жена предавались любовным ласкам. Вряд ли преступная страсть законного супруга и тайные встречи царицы на стороне оставались неизвестными. Среди слуг и советников всегда водятся недоброжелатели. Они без зазрения совести могут раскрыть, что к чему и тогда любовнику придется туговато. Ясно, что такой «бравый» супруг не станет церемониться с соперником… …В „Гамлете” также можем насчитать не мало „служебных ролей”. Среди большого количества действующих лиц попадаются офицеры и солдаты, матросы, послы из Англии. Уже шла речь о датчанах, которые врываются в покои самого короля. Этим фигурам присущи собственные цели, настроения. Исключено, чтобы в их поведении, в речах не проявлялось их отношение к происходящим событиям. Вот мелькает фигура норвежского Капитана, которого Фортинбрас посылает сообщить: соблюдая договор, его войско направляется в Польшу. И в разговоре с Гамлетом он рассуждает, что с жизнью простятся тысячи солдат, истратятся огромные деньги. А весь спор за „невзрачный кус” земли. Можем ли мы считать, что все это он говорит вяло, без гневной эмоции? Ему же никто не даст гарантии, что и его кости не лягут на этом поле брани? И вряд ли в его репликах дана только бесстрастная информация, когда он может, раз начальника нет рядом, и некому настучать за дерзкие обобщения, высказать без обиняков свой гнев, досаду за дорогостоящие кровавые игры. Наверняка не лишен тревожных эмоций и разговор Марцелла с Горацио после появления Призрака. Они не просто убивают скуку во время ночного дежурства, а размышляют о военных приготовлениях в королевстве: „Зачем мы бьемся до седьмого пота / За днями дни и ночи напролет?” (Перевод Б. Пастернака.) И упоминание как в Древнем Риме имелся ряд зловещих предзнаменований „Пред тем как властный Юлий пал” вряд ли рассказывается как незначительная информация. В этом разговоре видна перспектива событий в самой трагедии, поскольку в финале Гамлет убьет отравленной рапирой властного же венценосца Клавдия… Шекспир вкладывает в уста датского принца острый сарказм по отношению к Озрику. Этот придворный малый охарактеризован как подобие Полония. Издевательское уподобление Гамлетом плывущих в небе облаков, с которым министр Клавдия неизменно соглашается, теперь повторяется в разговоре с подручным короля. То принц предлагает ему надеть шляпу, потому что ее место на голове, то советует снять ее, потому что жарко. Затем снова надеть – дует ветер и т.д. Так же Гамлет иронизирует болтливость и вычурность в словах у обоих царедворцев. Таким образом, Шекспир дает нам понять, что всегда находятся подходяще персоны в услужении сильных мира сего. Полоний мертв, Розенкранц и Гильдернстерн тоже погибают, но трон не останется без приспешников. И конечно же, такие люди всегда рассчитывают на расположенность короля, чтобы увеличивать свое богатство и привилегии. Об Озрике сказано, что он и материнской груди не брал без комплимента, что он мошка, что истратил „золотые слова” своего жеманного красноречия. Но по мне наиболее значима следующая характеристика целого полчища подобных Озрику модных ничтожеств: „Таковые все они нынешние кривляки. Они подхватили общий тон и преобладающую внешность, род бродильного начала, которое выносит их на поверхность среди невообразимого водоворота вкусов. А подуть на поверку, пузырей как не бывало”. (V, 2) Так вот, чтобы мы не уподоблялись Озрику и иже с ними, необходимо не принимать на веру «преобладающую внешность и общий тон»!.. -------------------------------- © Орлин Стефанов СТЕФАНОВ, e-mail: orlin.stefanov@abv.bg
СЛУЖЕБНЫ ЛИ «МАЛЕНЬКИЕ» РОЛИ У СОФОКЛА И У ШЕКСПИРА? Создавая свои пьесы, великие драматурги Софокл и Шекспир имели в виду равно не только центральных героев, но и самых – на первый взгляд – периферийных персонажей. Ибо жизнь проявляется в многообразии и все в ней взаимосвязано. И когда мы не придаем значимость этим „маленьким ролям” – то это признак непростительного верхоглядства. На примере „Эдипа тирана” Софокла и „Гамлета” Шекспира утверждается эта взыскательность. Ключевые слова: Софокл, Шекспир, Эдип, Гамлет, Вестник, Пастух, Озрик ٭ ٭ ٭ О классических произведениях все много говорят, шедевров обсуждают, но их никто не читает – острил Оскар Уайльд… Мы улыбаемся остроумию мастера парадоксов, однако суть-то, в общем, не совсем приятна. Ведь, среди говорящей и обсуждающей публики, «почетное место» отведено специалистам: литературоведам, эстетикам, критикам. К сожалению, в этой гильдии с особой настоятельностью воспроизводятся общепризнанные концепции, устоявшиеся представления, и подчас формулы отрываются собственно от самих литературных памятников. Получается, что первая обязанность знатоков досконально владеть предмет своих теоретических построений, отходит на второй план. И вместо поиска вложенных в образном постижении жизни смыслов, выбирается однобокая теория, которую можно подтверждать и разжевывать передергиванием фактов, выпячиванием подробностей устоявшегося «научного» фольклора. Предвижу упреки в огульное отрицание и поэтому напомню, как изображают Гамлета этаким бойким, худощавым дуэлянтом – сущий Д Άртаньян (да простится мне этот анахронизм). А у Шекспира четко указано, и словами самого принца, и устами его матери, что у него «тучная плоть» и одышка. Верю, что мои оппоненты примут эту коррекцию. Вероятно не без скрипа, но с неизбежностью. Зато когда настаиваю, что властитель Фив тиран, старое защищается с особой рьяностью. А при том великий трагик назвал в самом заглавии своего главного героя прозвищем, за которое рубят голову, если кто из поданных скажет ему это в глаза. Воля автора «Эдипа тирана» напрямую отвергнута, и вслед за интерпретаторами переводчики проталкивают титул – «царь»… …Не торопитесь, друзья, упрекать меня, что-де разговор обещан о второстепенных ролях, а останавливаюсь на самых знаменитых персонажах в мировой драматургии. Просто начинаю с бесспорных примеров интерпретативной дислексии. Легче понять насколько закручена ситуация в отношении «маленьких» ролей, если в постановке болгарского режиссера Явора Гырдева видим как датский принц предстает в «обнаженном» виде на двух перилах в стойке знаменитой графики Леонардо Да Винчи «Витрувианский человек». Или в столь нашумевшей постановке Римаса Туминаса в театре им. Вахтангова одетый в современном щегольском костюме Эдип когда играет на саксофоне. Мало ли, что столь экстравагантные покушения на самые знаковые роли «проходят», и за свои сценические крайности режиссеры получают ажиотажный прием у зрителей. Я советую настоятельно призадуматься. Допускаю, что публике лестно продемонстрировать душевную широту и принять дерзкое покушение за смелое новаторство: надо же расширять горизонты прекрасного и т.д. и т.п., но пристало ли с любыми выдумками соглашаться? И чтобы объяснить такие феномены, поможет двойное допущение в «Новом наряде короля» Андерсена. Если не видишь прекрасные узоры на тканях и дивный покрой королевской обновки, ты либо глуп, либо ты недостоин занимать свою должность при дворе. Вот и начинается повальное «видение» того, чего нет и в помине… …И если пренебрегаются авторские описания протагонистах, следует ли удивляться тому, что еще меньше внимания удостаиваются эпизодические фигуры. Таких как Вестник из Коринфа, который извещает о смерти Полиба, или как Озрик, который появляется в самом конце „Гамлета”. (Например, в постановке с голым принцем, о которой я уже упомянул, за Озрика был определен актер, но до премьеры роль «сократили».) А, в сущности, эти „маленькие” роли нужны великим драматургам не только, что бы с их помощью раскручивался сюжет. Мол, надо же кому-нибудь сообщить о кончине Коринфского властителя и рассказать Эдипу, что когда-то его спасли на Кифероне от диких зверей. Соответственно для фехтования нужны рапиры и кто-нибудь должен вести переговоры с принцем о предстоящем состязании. И вот я предлагаю заглянуть поглубже и проверить: есть же у этих героев свои мотивы поведения. Лелеют же они свои надежды, претерпевают некие разочарования. Они не занимают большое место в драмах, не запоминаются крутыми поворотами в их судьбе, поскольку не погибают, их никто не пронизывает (мечом или шпагой), не отравляет, не замуровывает в пещеру и на себя они не налагают руки. Такого перелома в своей судьбе они не испытывают, но хоть и отличается от главных героев, это не означает, что в таком роде образов не отображены особенности человеческой психики, что их поведение не раскрывает важные истины. Ведь, и тогда когда писались знаменитые драмы, и сейчас, когда они ставятся на сцене, зрители не носили и не носят царские венки и короны, не наследуют троны и жезлы. Да и сами драматурги – хоть и гениальны как писатели – не более чем обыкновенные люди. Раз все это не вызывает сомнения, им должны быть интересны и периферийные герои. Их поступки и характер в еще большей степени небезразличен для современных зрителей. Если, конечно, не будем подходить половинчато, нетворчески. Например, надо найти способ задержать зрительское внимание на совершенно мимолетное появление ворвавшихся к королю вместе с Лаертом датчан. Они же взбунтовались против власти Клавдия и рассчитывают, что разгневанный за смерть отца сын Полония низвергнет недавно обосновавшего на престоле, прослывшего как пьяницу «венценосца». Только при четком показе яростных датчан, станет ясно насколько опасна ситуация для короля. Тогда и сможем оценить по заслугам тонкую психологическую игру по превращению Лаерта как угроза королю, в Лаерта как орудие для устранения опасного племянничка. Или взять совсем «эпизодическое» лицо в «Антигоне» - Страж, который сначала пришел сказать, как он и его товарищи нашли труп Полиника, присыпанный землей. Он неохотно появляется на глаза Креонта, опасаясь, что гнев за нарушенный приказ разразится на его голову и зарекается, что больше возникать не будет. Все же, клятву он нарушает и приходит уже не по жребию, а ведет пойманную Антигону. Он как-то заикается о жалости, но твердо выбирает собственную безопасность: И было мне и сладостно и горько: Отрадно самому беды избегнуть, Но горестно друзей ввергать в беду. А все ж не так ее несчастье к сердцу Я принимаю, как свое спасенье. (Пер. С. Шервинского, ст.440-444) Пристальное внимание к людям «из окружения» выявляет более выпукло и центральных героев. А в чисто актерском плане помогает сделать сценическое поведение запоминающимся. Не редко, именно внимание к „проходному” действующему лицу может раскрыть подлинный замысел драматурга. Неподражаем по своей краткости момент выбора Бориса Годунова в цари. Пушкин вложил в действиях бабы, которая бросает ребенка, чтобы тот заплакал, и мужиков, которые – кто луком, кто слюной – хотят изобразить подходящее для данного момента состояние. Всем понятно, что разыгрывается «театр избрания» на престол, но не доиграть положенное нельзя! Возможна и аналогия с изобразительным искусством, когда в углу грандиозных полотен или фресок художники помещают свой автопортрет. Они не выставляют себя богами или полководцами, но в том и состоит их гениальность, что успевают раскрыть свое мироощущение в, казалось бы, самом незначительном лике, в „мелкой” подробности. Так же и создающие целостный мир драматурги не относятся с пренебрежением даже к самому малому из действующих лиц. Вернемся, однако, к Софоклу и Шекспиру. В «Эдипе тиране» участвуют двое пастухов. Вначале это Вестник из Коринфа с сообщением о смерти Полиба. Потом на сцене появляется и его давний дружок с киферонских пастбищ. Он был доверенным лицом в дворе фиванских властителей, летом выводил стада на выпас, а теперь удалился прочь из города насовсем. Но его вызвали свидетельствовать о смерти прежнего царя и так оба мужчины встречаются снова: уже перед строгим взглядом спасенного ими Эдипа, который теперь уже царствует в Фивах. Коринфянин явился будто бы со скорбным известием, но не выказывает соболезнования ни Иокасте, ни Эдипу. Он хитро рассчитывает получить награду, поскольку приглашает фиванского властителя занять освободившийся престол в Коринфе. Справляясь с оригиналом, понимаем, что пришельцу известна суть здешнего правителя. Он расспрашивает фиванцев о доме «тирана Эдипа». (900) Иначе говоря, он не прочь козырнуть этим знанием, как бы сочувствуя фивянам. Мы можем догадаться, что вопрос этот чисто риторический. Разве в любые исторические топосы архитектура властительских хором не говорит сама за себя? Но запанибратство Вестника чуть не вышло ему боком: лишний вопрос слышит находившаяся здесь супруга тирана. И Хор поспешно пытается замять скандал, пользуется местоимением, потом тут же объявляет титул венценосной свидетельницы, дабы новоявленный знаток образумился: Вот дом его; он сам – внутри, о, гость, А вот – царица, мать его детей. (902, 903) Ну, что остается делать ляпнувшему глупость искателю награды и строящему планы попасть в круг близких сподвижников нового распорядителя богатствами на Коринфе? Да и супруге надо как-то замять неловкость. И без этого болтуна Иокасте хватает тревог! Так что оба предпочитают стушевать возникшую проблему: ВЕСТНИК Будь счастлива всегда и весь твой дом, Царя благословленная супруга! ИОКАСТА Прими в ответ благое пожеланье – Его ты заслужил своим приветом. (904-907) Ни Вестник, ни царица не обсуждают прозвучавшую крамолу, и невольный конфуз удачно замазан. Интересно проследить, как воспринимается сообщение Вестника о том, что престол в Коринфе свободен. Сначала переспрашивают то ли, что он потерял власть (Иокаста), то ли, что он убит (Эдип). И поэтому коринфянин искренне удивляется: разве пожилому человеку не возможно бы умереть и просто так, из-за возраста. Его недоумение дополнительно раскрывает мнительность царствующей в Фивах четы. Они постоянно озираются, как бы им самим не пострадать от зложелателей. Подтверждается заявленное в самом начале желание Эдипа выловить прежних убийц, которые бы убрали его самого. Когда вновь настает смута из за эпидемии, он будет начеку. Прежде свирепствовала Сфинга, а теперь город страдает от огненосного мора… Я не о ком-нибудь другом забочусь, – Пятно снимаю с самого себя. Кто б ни был тот убийца, он и мне Рукою той же мстить, пожалуй, станет. Чтя память Лая, сам себе служу. (137-141) Раз Эдип однозначно объявляет озабоченность за свою собственную жизнь, то нам надлежало бы отказаться от тысячелетнего заблуждения, будто царь совершенно бескорыстно, прямо жертвуя себя, желает выведать истину о причине страданий его сограждан. Выходит, что – наоборот – он обеспечивает собственное спокойствие. Ему, конечно, важно не остаться одному: нужны и граждане, и рабы. Кому же еще придется создавать блага для его государства? Однако спасать надо города от скверны тиранического правления. Суть пророчества подменена интерпретацией Креонта. Вполне дворцовая версия ставит во главе угла цареубийство. Вне всякого сомнения, предлагаемое тут толкование радикально меняет застывшие концепции. Но, тем не менее, оно вполне логично. И логика эта подтверждается реакцией Вестника. Мифическая выспренность становится выхолощенной, лишней, когда высветим мотивы и надежды, которыми руководствуется Коринфянин. Ведь, сообщение, что детеныш с проколотыми ножками лишь усыновлен Меропой и Полибом, тоже не высказано с безличной, то бишь, служебной интонацией. Он бы до конца утаивал эту истину, но решился ее высказать опять в желании заслужить награду. Надо же было успокоить будущего царя Коринфа, что ему не надо опасается. Инцест с Меропой исключается, и пророчество не должно останавливать Эдипа. Он всего лишь усыновленный, а именно Вестник и является тем, кто спас обреченного сосунка… Получит ли, однако, этот человек вожделенную награду и должность доверенного лица? Нисколько: шквал непредвиденных событий сметает того, кого Вестник намеревался осчастливить известием о… смерти „отца”. Не менее интересна фигура фиванского Пастуха, которого вызвали как свидетеля убийства на знаменитом перекрестке. Именно этот человек передал на усыновление обреченного младенца. Теперь Эдип спрашивает его, а не был ли тот ребёнок его сыном? Ведь, проявленная жалость не объяснима. И как отвечает на заданный в лоб вопрос Пастух? Весьма уклончиво: „Был он домочадцем Лая”. (1142) Эдипу этого недостаточно, речь же идет о нем самом, и он требует уточнения: „Рабом он был иль родственником царским?” (1143) Последовавший ответ снова неоднозначен: Ребенком Лая почитался он. Но лучше разъяснит твоя супруга. (1146,1147) Именно, что почитался. Потому что Иокасте пришлось зачать своего первенца не от Лая, который был падок не до женских прелестей. Известно из мифологии, что Пелопсово проклятие он «заслужил» тем, что соблазнил его сына Хрисипа. Если Иокаста родила в общей сложности пятеро детей, значит, долгое ее бесплодие было прервано только заместителем Лая. В таком качестве выступил не купленный, а рождённый от наложницы Лабдака, раб. Пастух рискнул наставить рога законно рожденному братцу в отместку за свое бесправное положение. Потому и передал свое чадо на усыновление в другой город: версия, возникшая спонтанно и у Эдипа... Биологический отец прикрыл и другую роковую истину. Ложная версия о смерти Лая и остальных его охранников тоже неслучайна. Пастух то ли испугался, то ли, спрятанный за каким-нибудь кустом, наблюдал гибель единокровного братца с надеждой. Оставалось единственно солгать: нападали многие, а потом занять место Лая на троне и теперь родились бы уже «официальные» дети. Но взяла верх молодость, дерзость Эдипа. Прежнему фавориту пришлось спрятаться. Не мог же он питать никаких иллюзий относительно нрава молодчика. Вот как он выпросил у Иокасты свою отставку: …Сюда пришёл он, но, узнав, Что власть тебе досталось после Лая, К моей руке припал он и молил Его послать на горные луга, Чтоб только жить подальше от столицы. Его я отпустила. Хоть и раб, Он большей был бы милости достоин. (735 – 741) Здесь наш «периферийный» персонаж не фигурирует на сцене, а его поведение описано в воспоминании Иокасты. Но и этот рассказ заслуживает пристальное внимание. По мнению царицы, она спасает его от уколов ревности. А Пастуху важно укрыться, чтобы новый властитель не догадался: этакое лицо мелькнуло во время бойни. Да и вдруг некто может намекнуть, что побочный братец Лая и его скучающая жена предавались любовным ласкам. Вряд ли преступная страсть законного супруга и тайные встречи царицы на стороне оставались неизвестными. Среди слуг и советников всегда водятся недоброжелатели. Они без зазрения совести могут раскрыть, что к чему и тогда любовнику придется туговато. Ясно, что такой «бравый» супруг не станет церемониться с соперником… …В „Гамлете” также можем насчитать не мало „служебных ролей”. Среди большого количества действующих лиц попадаются офицеры и солдаты, матросы, послы из Англии. Уже шла речь о датчанах, которые врываются в покои самого короля. Этим фигурам присущи собственные цели, настроения. Исключено, чтобы в их поведении, в речах не проявлялось их отношение к происходящим событиям. Вот мелькает фигура норвежского Капитана, которого Фортинбрас посылает сообщить: соблюдая договор, его войско направляется в Польшу. И в разговоре с Гамлетом он рассуждает, что с жизнью простятся тысячи солдат, истратятся огромные деньги. А весь спор за „невзрачный кус” земли. Можем ли мы считать, что все это он говорит вяло, без гневной эмоции? Ему же никто не даст гарантии, что и его кости не лягут на этом поле брани? И вряд ли в его репликах дана только бесстрастная информация, когда он может, раз начальника нет рядом, и некому настучать за дерзкие обобщения, высказать без обиняков свой гнев, досаду за дорогостоящие кровавые игры. Наверняка не лишен тревожных эмоций и разговор Марцелла с Горацио после появления Призрака. Они не просто убивают скуку во время ночного дежурства, а размышляют о военных приготовлениях в королевстве: „Зачем мы бьемся до седьмого пота / За днями дни и ночи напролет?” (Перевод Б. Пастернака.) И упоминание как в Древнем Риме имелся ряд зловещих предзнаменований „Пред тем как властный Юлий пал” вряд ли рассказывается как незначительная информация. В этом разговоре видна перспектива событий в самой трагедии, поскольку в финале Гамлет убьет отравленной рапирой властного же венценосца Клавдия… Шекспир вкладывает в уста датского принца острый сарказм по отношению к Озрику. Этот придворный малый охарактеризован как подобие Полония. Издевательское уподобление Гамлетом плывущих в небе облаков, с которым министр Клавдия неизменно соглашается, теперь повторяется в разговоре с подручным короля. То принц предлагает ему надеть шляпу, потому что ее место на голове, то советует снять ее, потому что жарко. Затем снова надеть – дует ветер и т.д. Так же Гамлет иронизирует болтливость и вычурность в словах у обоих царедворцев. Таким образом, Шекспир дает нам понять, что всегда находятся подходяще персоны в услужении сильных мира сего. Полоний мертв, Розенкранц и Гильдернстерн тоже погибают, но трон не останется без приспешников. И конечно же, такие люди всегда рассчитывают на расположенность короля, чтобы увеличивать свое богатство и привилегии. Об Озрике сказано, что он и материнской груди не брал без комплимента, что он мошка, что истратил „золотые слова” своего жеманного красноречия. Но по мне наиболее значима следующая характеристика целого полчища подобных Озрику модных ничтожеств: „Таковые все они нынешние кривляки. Они подхватили общий тон и преобладающую внешность, род бродильного начала, которое выносит их на поверхность среди невообразимого водоворота вкусов. А подуть на поверку, пузырей как не бывало”. (V, 2) Так вот, чтобы мы не уподоблялись Озрику и иже с ними, необходимо не принимать на веру «преобладающую внешность и общий тон»!.. -------------------------------- © Орлин Стефанов СТЕФАНОВ, e-mail: orlin.stefanov@abv.bg
Вълнообразно
Следващ постинг
Предишен постинг
Няма коментари
Търсене
За този блог
Гласове: 737
